Материалы по этнической экологии Северо-Западного Китая в освещении русских путешественников рубежа XIX–XX вв.

 
Этническая экология, или экологическая антропология зарубежных авторов, – наука, возникшая на стыке этнологии и экологии. Одной из ее задач является изучение адаптации этносов к ландшафтам и особенностей традиционных систем жизнеобеспечения (см. [4, 65]). В настоящее время в недрах этой науки происходит интенсивное накопление фактов и выработка концепций, имеющих прикладное значение. Особое внимание уделяется традиционным «экофильным», т.е. направленным на сохранение окружающей среды, обществам Азии и Северной Америки, как правило, противопоставляемым «экофобной» цивилизации Запада как ответственной за экологический кризис на планете. Однако неверно думать, что в исторический период потребительский подход к природе зародился в сознании  людей относительно недавно и, главным образом, на Западе, в ареале распространения монотеистических религий. Не все обстояло благополучно в этом смысле и на Востоке, в том числе даже в одном из признанных современными экологами «эпицентров» экологических традиций – Центральной Азии.
 
За вычетом Монголии и некоторых смежных территорий, входящих ныне в состав России, практически все земли, относимые к Центральной Азии, располагаются на северо-западе Китая – это современные провинции Цинхай, Ганьсу, Синьцзян-Уйгурский и Нинся-Хуэйский автономные районы, а также Тибет и лежащая восточнее Внутренняя Монголия. В геоморфологическом отношении, территория Северо-Западного Китая представляет собой сочетание разнообразных по строению и рельефу крупных участков земной поверхности. Это Таримская впадина, ограниченная почти со всех сторон горными цепями. Большая часть ее занята песками пустыни Такла-Макан. Этот регион представлен также: преимущественно степной Джунгарией, пустынными низкогорьями и равнинами Бэйшаня и Алашаня, впадиной Цайдама с солеными болотами, горами Тянь-шаня и Куньлуня, наконец, огромным по протяженности Тибетским нагорьем, на востоке и юго-востоке изрезанном глубокими долинами рек. Климат значительной части этого региона резко континентальный, засушливый, очень суровый, с большими колебаниями суточных и годовых тем­ператур.
 
Долгое время указанная территория оставалась малоизвестной в Европе, и лишь с середины XIX в. она начала интенсивно изучаться. Приоритет открытия Центральной Азии для широкой общественности того времени принадлежит Н.М.Пржевальскому, совершившему в 1870 – 1885 гг. четыре экспедиции общей протяженностью 31 551 км и собравшему колоссальный естественнонаучный и этнографический материал. Затем последовали экспедиции Г.Н.Потанина, братьев Грумм-Гржимайло, М.В.Пев­цова, В.И.Роборовского, П.К.Козлова, А.М.Позднеева, В.А.Обручева и ряда других российских исследователей. С 1873 г. Центральную Азию на­чали изучать европейские и американские специалисты. В начальный период исследований, образно названный Н.П.Пржевальским «эпическим», населявшие ее народы еще применяли традиционные методы хозяйствования, которые были задокументированы путешественниками.
 
Методы, посредством которых человек извлекал из окружающей среды все необходимое для своей жизни, и экологические последствия природопользования, не случайно интересно проследить именно на центральноазиатском примере. Природа этой обширной и до сих пор еще слабо изученной географической области чрезвычайно неустойчива к человеческому вмешательству из-за аридного климата и преимущественно высокого положения над уровнем моря. Локальные экосистемы обычно быстро разрушались, если люди не согласовывали ведение хозяйства с природными ритмами и брали от природы больше, чем она могла произвести. Поэтому в течение многих веков у обитавших здесь народов формировался особо осторожный, бережный подход к окружающему миру, с сильнейшим анимистическим акцентом, следы которого можно обнаружить даже сейчас, в наступившем III тысячелетии. Однако на территории собственно Северо-Западного Китая ситуация была сложнее. Здесь пересеклись исторические пути многих народов, имевших далеко неодинаковое видение мира и по-разному понимавших место и роль в нем человека, и выработавших различные традиции природопользования.
 
Этнические китайцы (ханьцы) на рубеже ХIХ – ХХ вв. не имели здесь численного превосходства над другими народами. Все путешественники отдали дань исключительному трудолюбию китайских крестьян, их любовному отношению к земле, прекрасному знанию агротехники, соблюдению севооборотов и т.д. Однако, оказавшись не в привычном обжитом агроландшафте, а на лоне дикой природы, китайцы демонстрировали хищнический подход к естественным богатствам, стремясь выгрести природные кладовые дочиста и не заботясь о завтрашнем дне. По-видимому, причина такого подхода заключалась в том, что для многих из них это была чужая земля. После жестокого подавления дунганского восстания (1864–1878) китайские власти поощряли миграцию жителей внутренних провинций в опустошенный Синьцзян. Пришлое население, оторванное от своих корней, буквально разграбляло вновь приобретенные территории. Интересы других народов, населявших эту же местность, игнорировались совершенно. Нравы, царившие среди китайской администрации «Западного края», четко охарактеризованы в совместном отчете В.И. Роборовского и П.К. Козлова: «Китайцы в Кашгарии делают, что хотят: законов у них нет, а совесть и сердце отсутствуют при всех делах с туземцами» [15, с. 14]. К этому мнению присоединяются практически все путешественники, посетившие Западный Китай после событий 1864 – 1878 гг. По свидетельству П.К.Козлова, «Всюду наблюдалась в большей или меньшей степени борьба человека с природою. В этом смысле китайцы достигли большой виртуозности» [5, с. 522].
 
Показательна судьба центральноазиатских лесов. Известно, что природные условия этого региона малопригодны для развития древесной растительности, а лесные экосистемы очень хрупки и самовосстанавливаются с большим трудом, причем нередко они могут разрушаться необратимо. В отличие от номадов, употреблявших на топливо высушенный помет скота (аргал), оседлое китайское население отапливалось дровами, хворостом, соломой и т.п. материалом. Поэтому, а также вследствие других хозяйственных нужд, например строительства, китайцы наряду с другими обитателями городов и селений были главными потребителями древесины. Насколько можно судить по запискам путешественников, именно они были ответственны за обезлесивание склонов гор и некоторых оазисов. Так, в Алашани процесс истребления лесов наблюдался сначала Н.М.Пржевальским во время Первой и Четвертой Центрально-Азиатских экспедиций, а позже П.К.Козловым, который подвел итог: «На склонах хребта Ала-шаня нет теперь, кажется, такого ущелья, где бы не стояли группами фанзы, где бы не раздавался стук топора и не мелькали светлые пятна подрубленных стволов. Промышленники проникают до самого верхнего пояса гор, не щадя ни одной породы деревьев, раз дерево достигло известного определенного возраста, и только недоступные дикие скалы сохраняют неприкосновенным переросшее дерево… Повсюду среди леса видны дороги, предательские тропинки, приводящие часто к головокружительным крутизнам, откуда сталкиваются в пропасть бревна и жерди… Если принять во внимание ежегоднюю, ничем не ограничиваемую убыль леса, то станет понятным, почему систематически пересыхают ключи и колодцы Ала-шаня, почему оазис Дын-юань-ин беднеет водою и почему, наконец, монгольскому населению в самом недалеком будущем грозит полное разорение» [5, с. 195]. На берегах р. Сулейхэ китайцы время от времени пускали палы в зарослях тамариска и губили множество кустов, чтобы иметь сухие дрова на корню (см. [16, с. 161]). Когда экспедиция В.И.Роборовского разбила бивуак близ Дуньхуана, вскоре собралось много местных китайцев, принявшихся интенсивно рубить лес вдоль казенного арыка, до того бывший нетронутым. Роборовский полагал, по-видимому, вполне справедливо, что китайцы рассчитывали поживиться древесиной и свалить вину за порубки на русских (см. [16, с. 155]). В Южной Джунгарии карагачевые леса беспощадно истреблялись китайскими углепромышленниками на древесный уголь (см. [2, с. 118]). Подобное происходило во многих уголках Северо-Западного Китая, причем добыча леса китайцами неизменно характеризовалась путешественниками как хищническая и безжалостная. Однако в некоторых местностях было запрещено рубить старые деревья, их даже охраняли китайские солдаты. Тот же В.И.Робо­ровский сообщал об искусственном разведении леса в пустынной местности близ Сачжоу (к северу от хребта Нань-шань), но, к сожалению, без указания на национальную принадлежность лесоводов и мотивы, побудившие их к этому (см. [16, с. 160, 169]).
 
Совсем по-другому относились китайцы к деревьям и кустарникам в местах своего проживания. Деревни можно было легко узнать издалека по густой зелени. В озеленении чаще всего использовали вяз, иву, софору и тополь. Кладбища богатых китайцев были обсажены рядами деревьев: ближе к могиле сосна и ель, дальше тополь, венчала композицию ива (см. [10, с. 8]). Посаженные по периметру полей и вдоль арыков деревья использовались для получения топлива весьма расчетливо. Достигшие определенной высоты деревья (обычно быстрорастущие виды – тополь, ива) срубали на высоте двух–четырех метров от земли, а место сруба замазывали глиной для предотвращения высыхания. Вкоре от пня густо отрастали новые побеги, впоследствии тоже шедшие на дрова. В результате дерево не только давало топливо и продолжало жить, но и приобретало декоративную шарообразную крону. Описанный способ применялся как китайцами, так и оседлыми хара-тангутами в верховьях Хуанхэ и мусульманским населением Восточного Туркестана (см. [13, с. 381; 14, с. 389]). Под корень рубили только засохшие деревья.
 
Леса имели особое значение для оазисной цивилизации Восточного Туркестана, так как они окаймляли сплошным, лишь местами разорванным кольцом подгорную полосу, где имелась в достатке вода и где было возможно земледелие. Внутри этого лесного кольца находится песчаная пустыня Такла-Макан. Леса слагались почти исключительно тограком – разновидностью тополя (Populus diversifolia) и осаждали лёссовую пыль из атмосферы, а главное, препятствовали продвижению песков на оазисы. Однако практиковавшееся местами выжигание лесов с целью облегчить добычу дров и дренаж почвы вокруг селений вели к распространению песков (см. [1, с. 25 и сл.]).
 
Деревья в Синьцзяне рубили не только на дрова или для получения деловой древесины, но даже на корм скоту. «Исчезновению леса в долине нижней Черчен-дарьи много способствовали лобнорские пастухи, пригоняющие в нее на лето стада овец и откармливающие их между прочим листьями тополей, которые они для этого беспощадно рубят», – писал П.К.Козлов [15, с. 71].
 
Вокруг лесных богатств иногда возникали межэтнические столкновения. Г.Е.Грумм-Гржимайло полагал, что на тангутских землях леса сохранились благодаря тщательной охране местными кочевниками от китайского топора (см. [2, с. 456]). В Юго-Восточной Монголии китайцам не давали хозяйничать в лесу монголы (см. [9, с. 254]), а в Цайдаме, напротив, сами монголы рубили лес втихомолку от тангутов, когда те откочевывали на летние пастбища (см. [17, с. 223]).
 
В силу того, что различные народы осуществляли природопользование разными способами и осваивали неодинаковые ландшафты, природные ресурсы использовались более полно. Кроме того, хозяйственная специализация позволяла избегать переэксплуатации того или иного ресурса. Основными видами жизнеобеспечения населения Северо-Западного Китая были интенсивное земледелие, экстенсивное скотоводство, охота и рыболовство, а также торговля и ремесла.
 
По оценкам М.В.Певцова (см. [8, с. 62–63]), к концу XIX в. оседлое население Восточного Туркестана составляло около 1,8 млн. человек, кочевое – порядка 200 тыс. Основой существования оазисов были лёсс и вода. Низкое положение над уровнем моря способствовало существенно более длинному вегетационному периоду и мягкой зиме, чем в соседних Монголии и Тибете. Это позволяло снимать по два богатых урожая в год. Выращивались ячмень, овес, кукуруза, рис, хлопок, конопля, лен, бобы, дыни, арбузы, огурцы, баклажаны, морковь, лук и другие культуры, а также виноград, яблоки, груши, персики и т.д. Местами было развито шелководство. Возле домов нередко можно было увидеть цветники. В искусстве земледелия с китайцами соперничали дунгане, а порою даже тангуты и карашарские торгоуты. По общему мнению посетивших Северо-Западный Китай путешественников, местные земледельцы достигли особого совершенства в способах орошения своих пашень и садов. Н.М.Пржевальский писал: «Неутомимая нужда заставила туземцев до крайности изощриться в проведении оросительных каналов (арыков), которые, разветвляясь словно вены и артерии в животном организме, оплодотворяют каждый клочок обрабатываемой почвы. Удивительным для непривычного глаза образом перекрещиваются и распределяются эти арыки по оазису: они то текут рядом, но на разной высоте, то пробегают по деревянным желобам один над другим, то, наконец, струятся по тем же желобам через плоские крыши сакель… В каждую саклю, в каждый садик и огород, мало того,  к каждому большому дереву, если только оно стоит в стороне – всюду проведены арыки, то запирающиеся, то отворяющиеся для воды, смотря по надобности. Берега арыков обыкновенно обсажены тополями, ивами, джидою и шелковицею» [14, с. 388–389]. В Турфанском оазисе воду добывали с большой глубины посредством особых гидротехнических сооружений – кяризов.
 
Расходовалась вода бережно, но объемы водозабора порой едва не достигали величины речного стока. Реки мелели, зарастали, исчезали в песках, сокращались площади питаемых ими озер, на больших территориях изменялась гидрология и соответственно дикая флора и фауна.
 
Землю удобряли почвой, добытой из-под пахотного слоя или с целины, и глиной, выломанной из старых глинобитных построек, иногда разрушая с этой целью останки древних городов (см. [2, с. 393; 16, с. 154, 206–207]). Применялся также навоз, городские нечистоты и скапливающаяся в арыках грязь (см. [8, с. 115, 148]). Чтобы защитить почву от выдувания зимними ветрами и сохранить в ней влагу, поля в некоторых местностях затопляли поздней осенью водой. Под слоем льда легкие лёссовые частицы были надежно укрыты до весны, а запасенной таким способом влаги могло хватить надолго (там же, с. 323). Вспаханное и засеянное поле устилали камнями величиной с кулак, чтобы не дать воде испаряться быстро (см. [5, с. 238; 7, с. 97]).
 
Кочевая цивилизация Центральной Азии была ориентирована на сохранение ландшафтов в относительно первозданном состоянии. Прежде всего, просто потому, что у скотовода-кочевника не было необходимости что-либо переустраивать в природе. Основное средство производства – трава – отрастает сама. Не меняя почти ничего на месте своей стоянки, кочевник меняет сами стоянки, т.е. не направляет поток ресурсов на себя, а сам находится в постоянном движении в поисках ресурсов. В засушливых областях энергозатраты на перекочевки существенно меньше, чем на окультуривание ландшафта.
 
Вместе с тем, говоря о достаточно высокой «экологичности» кочевого скотоводства степей, а равно и о суеверном отношении номадов Центральной Азии к земле и водным источникам, нельзя забывать, что скот для кочевника представляет гораздо большую ценность, чем чистота и сохранность окружающей среды. Так, близ г. Гучэна в Южной Джунгарии Г.Е.Грумм-Гржимайло наблюдал следующую картину: «Ключевых балок здесь также немало, но днища их давно загажены и вытоптаны скотом, а самые ключи до такой степени загрязнены и забиты, что еле-еле сочатся, превращая ближайшие участки земли в липкие и отвратительные, зловонные массы грязи» [2, с. 125]. Сходную зарисовку сделал также П.К.Козлов недалеко от Урги (см. [5, с. 634]).
 
В отличие от монголов, кочующих отдельными семьями, кочевья киргизов состояли из нескольких десятков юрт и создавали катастрофическую пастбищную нагрузку. «Те места, с которых укочевали киргизы, выедены словно саранчою», – писал о них Н.М.Пржевальский [12, с. 108]. Снова повстречав киргизские кочевья в долине реки Урунгу на севере Джунгарии во время Третьей Центрально-Азиатской экспедиции, он описал их в более густых красках: «Верст за полтораста, зимовые кочевья киргизов встречались чуть не на каждом шагу. На всем вышеозначенном пространстве положительно не было одной квадратной сажени уцелевшей травы; тростник и молодой тальник также были съедены дочиста. Мало того, киргизы обрубили сучья всех решительно тополей, растущих рощами по берегу Урунгу. Множество самых этих деревьев также было повалено; кора их шла на корм баранов, а нарубленными со стволов щепками кормились коровы и лошади. От подобной пищи скот издыхал во множестве, в особенности бараны, которые возле стойбищ валялись целыми десятками. Даже многочисленные волки не могли поедать такого количества дохлятины, она гнила и наполняла заразою окрестный воздух. При этом помет тысячных стад чуть не сплошною массою лежал по всей долине средней Урунгу. Грустный вид представляла эта местность, довольно унылая и сама по себе. Словно пронеслась здесь туча саранчи; даже нечто худшее, чем саранча. Та съела бы траву и листья; на Урунгу же не были пощажены даже деревья. Их обезображенные стволы торчали по берегу реки как вкопанные столбы; внизу же везде валялись груды обглоданных сучьев. Местность обезображена была на многие годы» [13, с. 21].
 
Пастухи на Хотан-дарье и в низовьях реки Юрункаш (юго-запад Таримской впадины) выжигали по весне сухую траву, и огонь иногда перекидывался на заросли кустарников и деревьев (см. [14, с. 472]). Тангуты тоже пускали весенние палы, чтобы трава росла лучше, на горных пастбищах к югу от Куку-нора (см. [13, с. 322]). В горах Нань-шаня, разделяющих Алашань и Цайдам, случалось нередко, что тангуты выжигали пастбища своих врагов (см. [16, с. 312]).
 
Это свидетельство представляет особый интерес, так как в анналах этнической экологии Центральной Азии содержится весьма незначительное число фактов намеренного экоцида, т.е. уничтожения природной среды. Люди в течение веков враждовали и убивали друг друга, но почти не пытались так или иначе сделать населенные врагами естественные (речь не идет о культурных) ландшафты непригодными для природопользования, как это имело место, например, в Северной Америке во время покорения европейцами индейских племен. Даже в описаниях грозных походов монголов в XIII – XIV вв. трудно обнаружить признаки экоцида по отношению к землям противника. Есть основания полагать, что этому препятствовал, в частности, широко распространенный среди народов Центральной Азии анимизм. Разгул страстей, пагубно отразившийся на живой природе, имел место во время дунганского мятежа, когда восставшие уничтожали не только людей и селения, но и сады, и леса. Но дунгане не имели анимистического мировоззрения, они исповедовали ислам.
 
Важным средством существования жителей Северо-Западного Китая была охота, хотя среди китайцев охотники были редким исключением (см. [7, с. 222]). Будучи вовлеченным в активный товарообмен, население добывало зверя и птицу не только для себя; товарно-денежные отношения стимулировали промысел, и дикая фауна терпела значительный урон.
 
Г.Е.Грумм-Гржимайло отмечал «систематическое избиение маралов» на  северных склонах Тянь-шаня (см. [2, с. 67]). Молодые рога марала отправляли во внутренние районы Китая, где из них готовили лекарство. Потребность в пантах была очень большая, поэтому марал преследовался каждую весну «от Туркестана до Японского моря» (см. [17, с. 13]). Сайгу в Джунгарии истребляли «беспощадно» (см. [2, с. 161]). В пустынных местностях охотились за диким верблюдом, который к тому времени уже встречался редко. Голубой, или ушастый, фазан (Crossoptilon auritum) истреблялся из-за длинных хвостовых перьев, шедших на оформление шляп китайских чиновников (см. [5, с. 207]). Монголы Тянь-шаня, халхасцы по происхождению, ставили повсюду ловушки на волка (см. [17, с. 147]), что нетипично для большинства монголов из-за бытующей среди них легенды, зафиксированной еще в «Сокровенном сказании», согласно которой род Чингис-хана вел свое происхождение от волка и лани. На этом основании оба животных, как тотемы, перестали преследоваться, причем запретил охотиться на них якобы сам Чингис-хан (см. [6, с. 236]). У цайдамских монголов медведь назывался «божьей собакой», считался священным, и охота на него не допускалась. Этого взгляда придерживались также тангуты (см. [14, с. 167; 17, с. 146]).
 
Рыбной ловлей занималось на реках и озерах как китайское, так и мусульманское население Восточного Туркестана, использовавшее удочки, остроги, сети. В ряде мест рыбу промышляли монголы. На Баграш-куле местные калмыки прежде никогда не ловили и не ели рыбы, но, потеряв много скота из-за дунганского восстания, занялись рыболовством. Рыбу били острогой или забрасывали удочки с насаженной живой или мертвой рыбой в качестве приманки (см. [15, с. 112]). Рыбачили монголы и на Куку-норе, где хара-тангуты иногда покупали или отнимали у них рыбу после разбоев и отпускали ее обратно в озеро (см. [11, с. 238]). Делали они это исходя из постулатов буддийской этики, полагая, что приобретают тем самым религиозную заслугу.
 
Неписаные законы запрещали многим народам Центральной и Северной Азии ловить птиц при весеннем и осеннем пролете. Но на Лоб-норе ловили уток как раз в это время, когда уставшие птицы садились отдыхать на озере (см. [12, с. 85; 14, с. 309, 334–335]).
 
Исторический опыт природопользования в значительной мере предопределял выбор новых мест при миграциях. Осваивая привычные типы ландшафтов, различные народы могли снижать остроту конкуренции за ресурсы среды или совсем ее избегать. В горных районах номады заселяли склоны, тогда как в долинах обитали земледельцы. Монголы выбирали при кочевках сухие степи, а тангуты, напротив, предпочитали влажные места (см. [11, с. 225]); так формировалась естественная граница монгольских и тангутских кочевий. Происходивший товарообмен связывал локальные антропогеоценозы (человеческие коллективы в совокупности с эксплуатируемыми ими территориями), специализирующиеся на каком-либо способе существования, в более крупные общности. Часть антропогеоценозов была преимущественно производящей (оазисы Восточного Туркестана, долины Южного Тибета, степи Джунгарии и т.п.), часть – потребляющей (некоторые кочевья тангутов).
 
Грабеж, бывший одним из важных способов существования тангутов, может быть интерпретирован в свете экологии как обеспечение притока в антропогеоценозы недостающей энергии в виде скота, пищи, а также их эквивалента – денег, серебра и пр. Климат тибетских плоскогорий очень суров, экосистемы крайне малопродуктивны и, очевидно, не могут предоставить населению достаточное количество калорий, поэтому у этих людей выработался особый механизм жизнеобеспечения – межплеменные грабежи и проходящих караванов. Тот факт, что сами тангуты исповедовали буддизм и отличались изрядной набожностью в повседневной жизни, не мешал им обирать идущих в Лхасу или обратно паломников и даже убивать их. Полагают, что аналогичной причиной была вызвана воинственность арабских племен (см. [3, с. 19]).
 
В целом коренное мусульманское население Северо-западного Китая оказывало сильное, но локальное влияние на окружающую среду; китайское – не менее сильное и при этом гораздо более широкое; кочевники – обычно умеренное и относительно широкое. Масштабы и глубина воздействия на природу определялись как принятыми способами жизнеобеспечения, так и господствующей в обществе идеологией и религиозными взглядами. Китайская цивилизация взрастила человека – активного преобразователя природы, чья энергия иногда принимала деструктивный характер и выливалась в разграбление природных ресурсов. Ислам, как и христианство, тоже оставившее свой след в Центральной Азии, поощрял своих последователей распоряжаться земными благами и перестраивать окружающую среду в интересах людей. Буддизма придерживались главным образом кочевники: монгольские, тибетские и тангутские племена. Однако, приняв учение Будды, они не отбросили прежние анимистические верования, продолжали наделять сознанием горы и реки и тем самым в ряде случаев (но отнюдь не всегда!) гарантировали их неприкосновенность. Имена племенных божеств заменялись именами буддийских «защитников учения», слагались новые легенды, а природа оставалась слабо измененной в течение веков. Но в любом случае интересы выживания вносили серьезные коррективы в отвлеченные философские конструкции, и поэтому традиционное  природопользование различных населявших Северо-Западный Китай народов несло в себе как «экофильные», так и «экофобные» черты.
 
Литература
1. Богданович К.И. Геологические исследования в Восточном Туркестане. – Труды Тибетской экспедиции 1889–1890 гг. под начальством М.В. Певцова. Ч. II. СПб., 1892.
2. Грумм-Гржимайло Г.Е. Описание путешествия в Западный Китай. М., 1948.
3. Грюнебаум Г.Э. фон. Классический ислам. Очерки истории (600–1258). М., 1988.
4. Козлов В.И. Этническая экология: становление дисциплины и история проблем. М., 1994.
5. Козлов П.К. Монголия и Амдо и мертвый город Хара-хото. Москва–Петроград, 1923.
6. Лубсан Данзан. Алтан тобчи. Пер., введ., коммент. и прил. Н.П. Шастиной.
М., 1973.
7. Обручев В.А. От Кяхты до Кульджи. Путешествие в Центральную Азию и Китай. М., 1956.
8. Певцов М.В. Путешествия по Восточному Туркестану, Кун-луню, северной окраине Тибетского нагорья и Чжунгарии в 1889–1890 гг. – Труды Тибетской экспедиции 1889–1890 гг. под начальством М.В. Певцова. СПб., 1895. Ч. I.
9. Позднеев А. Монголия и монголы. Т. II. СПб., 1898.
10. Потанин Г.Н. Тангуто-Тибетская окраина Китая и Центральная Монголия. Т. 1. СПб., 1893.
11. Пржевальский Н.М. Монголия и страна тангутов. М., 1946.
12. Пржевальский Н.М. От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор. М., 1947.
13. Пржевальский Н.М. Третье путешествие по Центральной Азии. Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки. СПб., 1883.
14. Пржевальский Н.М. Четвертое путешествие по Центральной Азии. От Кяхты на истоки Желтой реки, исследование северной окраины Тибета и путь через Лоб-нор по бассейну Тарима. СПб., 1888.
15. Роборовский В.И., Козлов П.К. Экскурсии в сторону от путей Тибетской экспедиции – Труды Тибетской экспедиции 1889-1890 гг. под начальством М.В. Певцова. Ч. III. СПб., 1896.
16. Труды экспедиции ИРГО по Центральной Азии, совершенной в 1893–1895 гг. под  начальством В.И. Роборовского. Отчет начальника экспедиции В.И. Роборовского. Ч. I. СПб., 1900–1901.
17. Труды экспедиции ИРГО по Центральной Азии, совершенной в 1893–1895 гг. под  начальством В.И. Роборовского. Отчет помощника начальника экспедиции П.К.Козлова. Ч. II. СПб., 1899.